Все значимое творчество писателя Юрия Олеши, 120 лет со дня рождения которого исполнилось 3 марта, легко умещается в одном не слишком толстом томе. И это особенно разочаровывает, если вспомнить, какие надежды давал когда-то его молодой талант.
«Он поет по утрам в клозете» — с этой знаменитой фразы начинается роман «Зависть». Рассказывают, что, услышав ее, редактор журнала «Красная новь» Раскольников вскрикнул от восторга. Да и весь роман об интеллигенте, который чувствует себя лишним в послереволюционной России и мучительно завидует энергичному директору треста Бабичеву, изящен и тонок. Чтобы опубликовать его поскорее, Раскольников безжалостно распотрошил уже готовые к печати номера своего журнала. О «Зависти» благожелательно отозвались Набоков и Ходасевич, а Горький признался, что читает Олешу «охотно, даже с жадностью».
Вскоре писатель опубликовал сказку-роман «Три толстяка», которая до этого, неоцененная редакторами, четыре года пылилась в его столе. Необычен оказался сам жанр: не просто сказка, а политическая, про революцию! В ней трудовой народ свергает власть зажравшихся господ. И тут удача: это идеологическое сочинение с занимательным сюжетом понравилось детям. А взрослые стали с нетерпением ждать от 28-летнего писателя новых вещей.
Только напрасно. Юрий Олеша больше не написал ничего. Поначалу еще были какие-то жалкие попытки. Надуманную пьесу из парижской жизни, о которой Олеша не имел понятия, даже поставил гениальный Мейерхольд. Не удавались и киносценарии. А затем Олеша замолчал на три десятилетия, до конца 1950-х годов, когда взялся инсценировать классику. Но все эти годы он вел дневник, состоящий из хаотичных, неотредактированных записей — о природе, искусстве, жизни, мелком и глубоком, простом и бесконечно сложном.
Вышедший после смерти автора под названием «Ни дня без строчки», он неожиданно стал его самой известной книгой. Глубоко личностные записи не кажутся сегодня ни конъюнктурными, ни устаревшими. Так что же случилось со столь многообещающим писателем? Репрессии 1930-х годов коснулись многих знакомых Олеши. Героя «Зависти» Кавалерова стали называть пошляком и ничтожеством.
Олеша публично покаялся, признав, что Кавалеров — его «второе я». Но заставить себя воспевать сталинские стройки, как делали сотни менее одаренных писателей, не смог… «Запретив себе в искусстве быть самим собой, Олеша стал никем», — вынес приговор драматург Гладков.
Могло ли сложиться иначе? Оказавшись в тех же тисках советской цензуры, не бросил пера Паустовский, заняв нишу певца родной природы. Андрей Платонов упрямо продолжал писать в стол. Юрий же Карлович на все, кажется, просто плюнул. Да еще зачастил в ресторан Дома писателей, где ему всегда уважительно наливали успешные собратья-литераторы. Олеша был на голову талантливее собутыльников — только, к сожалению, возражать своей эпохе решался только в дневнике.
